Недавно перечитывал И.Бабеля. 
Вот хороший фрагмент отношений между рабами и хояевами. 
Матюша, — говорит, — ты судьба моя или нет? 
— Нет, — говорю, — и брось эти  слова.  Бог  от  нас,  холуев,  ушился:
судьба наша индейка, жисть наша копейка, брось эти слова, и послушай, коли 
хочешь, письмо Ленина. 
— Мне письмо, Никитинскому? 
— Тебе, — и вынимаю я книгу  приказов,  раскрываю  на  чистом  листе  и
читаю, хотя сам неграмотный до глубины души. "Именем народа, — читаю, —  и 
для  основания  будущей  светлой  жизни,  приказываю  Павличенко,   Матвею 
Родионычу, лишать разных людей жизни согласно его  усмотрению..."  Вот,  — 
говорю, — это оно и есть, ленинское к тебе письмо... 
А он мне: нет! 
— Нет, —  говорит,  —  Матюша,  хоть  жизнь  наша  на  чертову  сторону
схилилась и кровь в российской равноапостольной державе дешева  стала,  но 
тебе сколько крови полагается — ты ее все равно достанешь и  мои  смертные 
взоры забудешь, и не лучше ли будет, если я тебе половицу покажу? 
— Кажи, — говорю, — может, оно лучше будет. 
И опять мы с ним по комнате пошли, в винный погреб спустились,  там  он
кирпич один отвалил и нашел  шкатулку  за  этим  кирпичиком.  В  ней  были 
перстни, в шкатулке, ожерелья, ордена и жемчужная святыня. Он кинул ее мне 
и обомлел. 
— Твое, — говорит, — владей никитинской святыней и шагай прочь, Матвей,
в прикумское твое логово... 
И тут я взял его за тело, за глотку, за волосы. 
— С щекой-то что мне  делать,  —  говорю,  —  с  щекой  как  мне  быть,
люди-братья? 
И тогда он сам с себя посмеялся слишком громко и вырываться не стал. 
— Шакалья совесть, — говорит и не  вырывается.  —  Я  с  тобой,  как  с
российской империи офицером говорю, а вы, хамы, волчицу сосали...  Стреляй 
в меня, сукин сын... 
Но я стрелять в него не стал, стрельбы я ему не  должен  был  никак,  а
только потащил наверх в залу. Там в зале  Надежда  Васильевна,  совершенно 
сумасшедшие, сидели, они с  шашкой  наголо,  по  зале  прохаживались  и  в 
зеркало гляделись.  А  когда  я  Никитинского  в  залу  притащил,  Надежда 
Васильевна побежали в кресло садиться, на  них  бархатная  корона  перьями 
убрана была, они в кресло бойко сели и шашкой мне  на  караул  сделали.  И 
тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час  его  топтал  или  более 
часу, и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой, — я так  выскажу,  — 
от человека только отделаться можно: стрельба —  это  ему  помилование,  а 
себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где  она  у  человека 
есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага 
час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать,  какая  она  у  нас 
есть...